Приглушённый звук выстрела заставил Миниха вздрогнуть. Губернатор видел, как старая цыганка схватилась за живот и повалилась набок возле ворот, которые тут же облепили людские тела, налегли, опрокинули внутрь двора.
Экзорцист и монах медленным шагом приближались к крыльцу. Стражник, возившийся с ружьём, дёрнулся, словно его хлестнули по лицу, отбросил оружие, выпрямился и замер истуканом. Второй охранник повернулся к нему, перехватил алебарду двумя руками и размахнулся.
Топор ударил стражнику в лицо, и он упал. Но тут же попытался встать, заливая землю кровью. Через стекло Миних с ужасом увидел, что сделала с ним алебарда – одна сторона головы стражника была отсечена, болтались кровавые лоскуты плоти.
Экзорцист поднял руку – широкий рукав спал до запястья – и щёлкнул пальцами. Стражник с алебардой снова размахнулся и свалил раненого с ног, проломив череп. Затем аккуратно положил топор на булыжник дорожки, воткнув острым обухом в шов, так, чтобы полумесяц лезвия смотрел в мрачное небо, и, примерившись в рост, упал на него шеей.
У Миниха потемнело в глазах, горло перехватило.
Губернатор на обессиленных ногах добрёл до стола, уронил себя в кресло и рванул ящик. Внизу истошно завопили, ритмично застучало, будто кто-то бился головой о стену. Он уже слышал поднимающиеся по лестнице шаги. Две пары ног в мягкой обуви.
– Безмерность грехов! Вонь греховности! Её могут заглушить только костры! Haeretica pessimi3!
Экзорцист вошёл в кабинет и вперил в Миниха серебро глаз, прячущихся в темноте капюшона. Следом появился монах: замер в дверях, глядя на лестницу, и смотрел до тех пор, пока крики, стоны и стук внизу не прекратились. К своему краткому удивлению – губернатора колотило от страха, мысли дробились – последнюю фразу экзорциста Миних не понял, хотя готов был поклясться, что знает каждое слово… знал.
Плотный испанец заскользил вдоль стены к столу. Миниха трясло словно в малярийном ознобе. Двуствольный кремниевый пистолет скакал в руках, он пытался направить дуло в сторону экзорциста.
– Ваш город – яма, наполненная греховными страстями! И способы их удовлетворения воистину омерзительны в своём разнообразии, – произнесли невидимые губы. Человек в балахоне с капюшоном подступал ближе. Молчаливый монах стоял в дверях, сложив руки на впалой груди.
– Ни шагу… болей… выстрелю… – выдавил Миних, пытаясь положить палец на курок.
Экзорцист рассмеялся. Он сделал странный знак кистью – руки губернатора неожиданно перестали трястись, он взвёл курок, затем против своей воли перехватил пистолет правой рукой, развернул и сунул длинные стволы себе в рот. Холодный металл уткнулся в нёбо.
– Bien4? Не промахнётесь? – спросил испанец. – И на дорогах мыслей стерегут разбойники, верно? Ужасно, когда теряешь контроль над своим телом…
Миних чувствовал вонь, истекающую от экзорциста. Так пахнет заваленная трупами река, залитые нечистотами улицы.
– Вы хотели избавиться от призрака, а получили молот, который ударит огнём и железом по всем еретикам этого города. Вы смешны… Дух покойного императора – простой фигляр, дурачок. Проступки этого обманщика перед господом ничтожны среди грязи улиц и душ… Всюду el infierno, la herejía5!.. Выбрось его! За преступления пусть карает закон, а за грехи – буду карать я.
Губернатор извлёк мокрые стволы изо рта и отшвырнул пистолет в сторону. Как бы он не желал это сделать – сделал всё-таки не он. Его тело слушалось испанца.
Экзорцист был уже в двух шагах, стоял по другую сторону стола.
Миних не мог пошевелить даже пальцем.
– Ты ответишь… – язык ещё принадлежал ему.
Когда испанец смеялся, волны разложения, накатывающие от него, стали невыносимыми.
– Почему бы людям не брать пример с животных? Радоваться каждому дню. Петух воспевает даже то утро, когда окажется в супе. А вы? – сказал экзорцист. Он перестал хихикать.
– Beelzebub! Astaroth! Shabriri! Azazel! Osiris! Nikta! Per nomina praedicta super, conjuro te!6
Губернатор перестал понимать латынь… он осознал, что не помнит, чем занимались монахи в Петербурге эти два… три?.. дня после прибытия… не помнит многого… даже детство в болотистом Вюстелянде… осталось только название волости, но тоже истлевало, уходило…
– Per nomen sigilli! Сonjuro et confirmo vos, demons fortes et potentes, in nomine fortis, metuendissimi et benedicti: Adonay, Elohim, Saday, Eye, Asanie, Asarie7…
Острая боль в животе сложила его пополам. Миних ударился лбом о край стола, вывалился из кресла. Рвота и кровь хлынула на доски. Он повалился лицом вниз, со свистом дыша, парик слетел с головы. Никогда в жизни ему не было так больно.
– Hirundinis memoria, vermis!8
Экзорцист приблизился к нему – край балахона мелькнул возле перекошенного лица губернатора, дёргающегося в луже собственной кровавой блевоты. Боль крутила внутренности, крошила позвоночник, выдавливала глаза. Нога испанца опустилась на его плечо, перевернула на спину. Миних ничего не видел сквозь слёзы. В его кишках копошились личинки.
– Sub mea! Fiat servus submissa!9
Боль стала утихать. Миних с трудом оторвал от пола голову. Его измятые внутренности горели огнём.
Через несколько минут он смог сесть и очистить глаза от слёз.
– Iterum audistis me!..10 – закончил испанец. – Теперь – ты мой пёс.
Он скинул капюшон, впервые в присутствие губернатора, и Миних закричал. Кричать он мог. О да, за целый мир.
– Заткнись, – приказал экзорцист.
Губернатор замолчал.
Места для собственных мыслей и страхов практически не осталось – так становится полна шкатулка для украшений красивой дамы. Голову Миниха наполняла горькая преданность к новому хозяину.
4.
Присвистывая и завывая, как голодный волк, мокрый ветер облизывал чёрные кости развалившегося ночью сарая. Николай стоял на крыльце и, кутаясь в кафтан, отрешённо смотрел на деревянный скелет, сквозь который виднелось тёмное поле. Кривой, размытой чертой до самой небесной хляби по нему ползла рыжая, блестящая дорога. Поле тащило её на холм, за которым она пропадала в холодном тумане.
– Хорош был сарай, – вздохнул он.
– Да что там? Гнилой был! – отозвался из конюшни Макар. – Того и гляди рухнет. Фёклу чуть не прибило доской как-то раз. Так его бабы с тех пор стороной обходят. Где ж тут хорош.
– А что там на дороге? Гляди! – Николай вытянул руку в сторону разрушенного сарая.
– Что?
– Никак корова загуляла…
Макар подошёл к Николаю и, сощурившись, стал напряжённо вглядываться в сырую даль.
– Не. То человек, кажись. Пьяный видать, смотри, как шатает. Во, упал!
Затаив дыхание, оба стали всматриваться в едва заметную точку на дороге. Новый порыв ветра намочил лицо Макара, стоявшего с краю навеса, и бородач вытерся рукавом.
– Не встает. Околеет он так! Ну-ка, Макар, выводи телегу!
– Барин, да ты что? Запрягать-то поди сколько!
– Тогда так пойдём, – застёгивая пуговицы на кафтане, скомандовал Николай. Он открыл дверь и громко крикнул внутрь: – Фёкла, нагрей воду!
– Ох, барин, и несёт же тебя нелёгкая вечно, – заохал мужик и покрепче вдавил картуз в голову.
* * *
Путника принесли и положили на скамью в сенях. Дыхание его походило на стон, хриплый и глубокий. Две старые бабы, прогнав девок, начали его греть и обтирать. Тело было изуродовано страшно: пальцы на ногах раздавлены и переломаны, тряпкой в рукаве болталась рука с перебитой ключицей. Зубы выбиты почти все, нос свёрнут, в пустую глазницу забилась бурая глина.
– Никола, брат, – простонал несчастный.
Полесов застыл и прислушался. Грязь грязью, но он заметил манжеты, белые петлички и синий, писарский мундир с вышивкой на рукавах. Волосы из рыжей глины торчали светлые, голос будто знакомый.
– Фёдор?
– Кто же… – товарищ закашлялся и брызнул изо рта кровью.
– Кто тебя так? Ты скажи! Разбойники? – едва сдерживая слёзы, обратилась одна из баб.
– Немец… Миних… – Фёдор сглотнул и сделал попытку встать, но вместо этого скрутился и так жалобно простонал, что одна баба не выдержала и тихонечко разревелась.
– Миних?! Как?! – взревел Николай, позабыв про ужасное состояние, в котором находился его друг.
Фёдор собрался с силами и стал рассказывать:
– Скрутила губернатора нечистая. Погиб город, мёртвых больше чем живых. Везде они… везде… на столбах горят, по реке плывут, головы… крысы жрут, из глаз… и белые… кости повсюду! Миних инквизицию устроил… все грешники, еретики теперь, сущий ад… сущий ад устроил в Петербурге. Хворост… синим горит, а на столбах – люди! живьём пылают… стоны кругом! Насилу я уцелел, ушёл… но заставы… дороги все, все в заставах. Булавой меня зацепил ирод окаянный… дюже больно прихватил, скотина. Думал, помер, ан нет! Жив!
